Порядок из хаоса. Главный режиссер «Московского театра Эрмитаж» рассказал о своем понимании абсурда

На вопрос, почему на сцене «Эрмитажа» идут спектакли, поставленные преимущественно по произведениям постреволюционных авторов, художественный руководитель театра Михаил Левитин отвечает, что его привлекает революционный хаос, из которого возникала новая жизнь. Левитин родился в Одессе, вырос в Одессе, и однажды, когда ему было 12 лет, набрел в букинистическом магазине на книгу о камерном театре. Хармс, Олеша, Бабель, Булгаков вдохновили его на создание таких спектаклей, как «Хармс! Чармс! Шардам!», «Белая овца», «Полет Диграссо», «Эрендира и ее бабка». О своем пути в театральном искусстве и понимании абсурда он рассказывает «Московской газете»

— История непонятная... Я сам пытаюсь докопаться, откуда взялась эта непреодолимая любовь сначала к театру, потом к литературе 20-х годов. Прочитал строчку об Игоре Терентьеве — больше строчки ничего написано не было в книге Петрова «50 и 500». Письма Коонен, которые я писал в восьмом классе, дружба со Шкловским, Кавериным. 20-е годы — это мои годы, я думаю, что тогда я должен был умереть.

— А что еще в русской литературе?

— Пушкин. Пушкин. Пушкин. Если я назову кого-то другого, это будет неправдой. Возможно, это связано с моим происхождением, с Одессой, с морем. С таким ранним и очень интенсивным самообразованием и очень цветным, экзотическим, когда ты вначале узнаешь то, что люди либо вообще не узнают, или приходят к этому в старости, или от нечего делать этим увлекаются.

Я же очень рано начал читать удивительные ни к чему негодные замечательные книги, очень рано увлекся темой авантюриста, фокусника, чародея, иллюзиониста, пирата, флибустьера, все это заполнило мою крайне беспокойную жизнь, что в свое время заставляло ныне покойного искусствоведа Бориса Зингермана называть меня «непотопляемым авианосцем». Был и, надеюсь, остаюсь непотопляемым.

Все задуманное, все желания были до 18 лет. Просто теперь я все это вспоминаю. Есть такая байка (ее рассказывал Михоэлс), что человек рождается с огромными знаниями о мире, но перед тем, как ему выйти в мир, Бог щелкает его под носом и у человека вылетают из головы все эти знания, и вот он всю жизнь бредет в поисках потерянных знаний. Так и я вспоминаю все, что задумывалось до этих 18 лет, — буквально перебираю свои желания, перебираю свое счастливейшее детство, когда рождались самые свежие и единственно правильные для меня идеи.

— Счастливое детство — с чем оно связано?

— С семьей, c окружением, с тем, что есть море и что-то за морем, с тем, что есть город такой Одесса. А счастье — оно в самом человеке. Оно есть или его нет. Я очень не люблю моменты уныния. Они стали возникать с годами. Ну, так совпало, так случилось, что я родился счастливым... Ну, так случилось (я ничего не могу поделать), и на вопросы, как вы себя чувствуете, как ваше здоровье, я всегда отвечаю «хорошо».

— Но бытует мнение, что без страданий не бывает творчества?

— Все мои страдания от того, что люди не хотят принимать счастливого человека. Больше у меня страданий никаких нет. Нет, у меня есть свои внутренние трудности во время работы, во время работы я внутри себя мученик, я очень злюсь на себя, когда у меня что-то долго не получается. Я не понимаю, как это у меня что-то сразу не получается. Пикассо говорил: я не ищу, я нахожу. Размышления, поиск — это то, что мне не присуще. Я иду по следу собственного замысла.

— А что вам нравится в искусстве?

— В связи с кинематографом я не люблю целый ряд пластических искусств. Я не поклонник живописи как искусства. Я почти всегда не согласен с фрагментом, вырванным из реальности. Я хочу понять, что там, за этим фрагментом, дальше, мне этого фрагмента мало. «Остановись, мгновение!» — это меня очень раздражает. Ничего не должно останавливаться. Жизнь существует в наброске, в движении. Я хочу видеть это в полотне — ощущение незаконченности, набросок, движение... Поэтому мне нравился импрессионизм, но потом показался вялым. Но это уже в силу личного темперамента. Я болен цветом. Если я его в живописи где-то нахожу, то счастлив.  Была выставка «Художники 20-х годов об Азии и Закавказье»: Бентулов, Кузнецов, Гончарова. Я навсегда запомнил этот прекрасный тропический сад, в котором я находился, эти цвета, о существовании которых я подозревал, и вот — увидел. Параджанов с его коллажами заставил меня написать роман «Безумие моего друга Карла Калуги, создавшего куклу Буратино». Это часть мироощущения со стороны Солнца. Оно для меня страшно важно. В старой живописи — «Печь для обжига извести», эскиз Жерико, который я, увидев в Лувре, помню всю жизнь. Вламинк — «Майский букет». Я вхожу в отношение с тем или иным полотном, а не с видом искусства.

А так все отошло в область преданий и сказок — и любовь к Гогену, и любовь к Ван Гогу. Все это – моя романтика, а вот поздний Татлин (акварели 40 – 50 гг.) — это мое настоящее.   

— Театр и музыку обычно ставят в оппозицию...

— На это я вам отвечу, как говорил Ленин: это важнейшее из искусств. Это главное искусство, господи! Все мои спектакли тяготеют к музыке, тяготеют к звуку. Только к музыке и только к звуку. Я фактически пишу музыку (мало того, что я ее специально стал писать — для двух спектаклей, они идут, но это все ерунда, не ерунда — то, что для меня идеалом является музыка), и спектакль у меня рождается как звуковое, в воздухе, громадное произведение, потом уже воплощается в пластику и в актеров. Только звуковое. Я слышу, как звучит текст, я слышу, как звучат тела, я слышу, как звучит композиция. Я живу только слухом, только слухом, только музыкой. В этом тоже одна из трудностей театра. «Как тяжело мне было услышать вашу бессмысленную музыку», — сказала мне после спектакля одна актриса, и это было высочайшим комплиментом для меня, потому что определить как бессмысленную можно любую музыку — главное, что она определила задачу как задачу постичь и воплотить музыку.

Я люблю Баха и люблю Стравинского.

Точно так, как в литературе я люблю Гессе и Манна. Я люблю то, что любящие меня люди со мной не соединяют. Это то, что я называю «о самом неуловимом».

— Я ловлю вас на слове: Вы же сказали, что философия, абстракция — абсолютно не Ваше, но и Гессе и Манн — очень интеллектуальные писатели…

— Может быть, я читаю в них что-то иное. Трудно мне было читать «Игру в бисер», безумно. Пока это не моя книга, но «Степной волк» и многое другое — со мной. Каждый год читаю «Смерть в Венеции» — одна из главных книжек в моей жизни.

Это правдолюбцы, это земные люди — и названные мной композиторы, и писатели — люди земные, они из праха все делали, из праха!

— Вы хотите сказать, Вам близок реализм?

— Реализм — романтизм… Стендаль — это что? Очень, очень, люблю Платонова... Даже больше своих одесских писателей... Ну, сердце такое бесконечное, способное вместить все на свете. Надо честно сказать — не за блеск пера, не за блеск пера мы любим прозу и не за виртуозность мастерства мы любим театр. Нет — нет — нет. Это реальная, личная история этих людей. Она близка мне или далека по сгустку боли, по глубине... по технике воплощения — тоже, но в последнюю очередь. А может быть, не в последнюю, может быть, все вместе... По языку то есть: понятен ли мне этот язык, это написано, как бы для меня или нет…

— Ваш театр называют театром абсурда в России...

— Это ложь. Я отрицаю сам сюжет абсурда, потому что абсурд — это философская категория, и я в этом действительно не разбираюсь. Если имеется в виду, что я первым открыл ОБЭРИутов, поставил их, максимально понятно поставил их, — я думаю, что это большое счастье, что мне максимально понятно удалось поставить их, потому что я не просто старался, я понимаю их каждое движение, для меня нет никакого абсурда ни в чем из того, о чем они пишут. Я сам так вижу действительность, я всю жизнь сам так существую. Это не абсурд, это наша исковерканная жизнь, это наше исковерканное сознание, это моя любовь к беспорядку, из которого я кую некий порядок. 20-е годы — это беспорядок, из которого делается мой художественный порядок. Мой! Или беспорядок становится моей гармонией. У меня очень много хаоса внутри, и я в своем пространстве плаваю не без удовольствия, и как только мне начинают объяснять пределы, границы моего мира — здесь я заканчиваюсь.

— А в каких отношениях Вы с «зарубежным» абсурдом, если они вообще есть?

— Нет, нет, нет никаких отношений! Мне было интересно, но я никогда не ставил ни Ионеско, ни Беккета. Я предпочитаю поэтов. Я бы всю жизнь ставил пьесы в стихах — ставил и ставил, и даже думать не думал.

— Ваша поэзия?

— Тадеуш Ружевич, Заболоцкий и Ходасевич — это мои главные поэты.

— Символическое определение вашего темперамента?

— Неистовый — это абсолютно точно. Я хочу слиться с природой. Я хочу быть как ветер. Я ненавижу тех, кто мне мешает находиться в постоянном движении, брожении, неустановленности какой-то, незаконченности. Я поэтому и смерть не люблю: не потому, что она пугает меня своим фактом, а тем, что я совершенно не понимаю — неужели все, остановка? Я не хочу останавливаться.

— Вы верующий человек?

— Верующий, в этом нет никакого сомнения. Верущий, суеверущий. Безусловно.

— Да уж, Вы предлагаете специфическую интерпретацию Бога в финале «Эрендиры и ее бабки»…

— Да, такой Бог для этого мира — необязательный, случайный; бродяга. Я всегда представлял его невеличественно. Я очень сильно подозреваю, что вся слабость литературы и искусства в том, что мы не можем угадать язык цветов, язык камней, даже язык друг друга. Мы ничего неспособны отгадать — отсюда возникает безумие, просто безумие какое-то. Ну вот и Бог такой появился из этой грязи, из этого пепла... Зал веселится, и это хорошо, залу смешно, что вот такой фокус. В конце концов, зал ничего, кроме впечатлений, в спектакле не ищет. Смены разных впечатлений. На самом деле у зала есть только одна просьба, адресованная театру: дай нам впечатлений, ярких впечатлений, чтоб они нам запомнились.

— И все-таки «что» или «как»?

— Бесформенная концептуальная глыба для меня отвратительна; если я не понимаю — «что», то меня вполне удовлетворит «как». Я вообще очень мало думаю. Я совсем не кокетничаю. Только действую, действую, действую.