Как проявляется противостояние искусства и государства

О том, чем может угрожать институту государства искусство, вслед за Андре Бретоном размышляет кандидат философских наук Елена Янушевская

«Искусство – это зло и его надлежит уничтожить». Эта мысль была высказана французским поэтом-сюрреалистом Андре Бретоном. Какие основания были у Бретона сформулировать такое категоричное заявление? Что в данном случае он подразумевает под «злом» и почему отождествляет его с искусством?

Чтобы прояснить это, для начала определим последнее. Искусство можно понимать как творчество – деятельность активную и с точки зрения рецепции как деятельность пассивную – искусство восприятия, искусство эстетических чувств. Кроме того, существует наука об искусстве и ее часть – история искусств, которая, не имея прямого отношения к творчеству, с художественным искусством связана самым непосредственным образом. Ведь что она делает? История искусств, ее преподавание, начиная с младших классов средней школы, необходимы, чтобы обосновывать место искусства в обществе. Но в этой своей ипостаси эта дисциплина приносит и вред, и пользу. Польза от нее существует, бесспорно: с чего еще начинать художественное воспитание поколений? Но и вред очевиден.

Всеобщее образование требует от каждого освоить базовые учебники, дающие представление, весьма поверхностное, об общепризнанных шедеврах искусства и литературы: знания, поясняющие, почему конкретным шедевром следует восхищаться; кем и когда, к примеру, была написана «Анна Каренина». Университеты идут чуть дальше. «Манон Леско», «Евгения Грандэ», «Мадам Бовари», «Жермени Ласертэ», «Тэсс из рода д’Эрбервиллей», «Любовница французского лейтенанта»... Но дальше бесплодного информирования образовательные институты идут редко. Утверждать обратное, делать вид, что это не так – одно из проявлений социального лицемерия. Это замечание – банальность. Все понимают: тот, кто не восприимчив к эстетическим знаниям, даже если тщательно поприсутствует на всех школьных занятиях, не перестанет быть информированным невеждой. Его отличие от эстетически невинного дикаря так и останется несущественным. Когда подобного «отличника» перестанут «мучить» родители и педагоги, он с радостью забудет все, что ему не нужно, включая классическую литературу.

Другое дело человек, имеющий внутреннюю предрасположенность к определенным интеллектуальным занятиям и соответствующему образу жизни. Даже плохой учитель не убьет в нем тягу к фантазийной игре, основе искусства, потому что она – часть его личности. Он перестанет ориентироваться на плохие, или даже хорошие, учебные курсы и их преподавателей – он пойдет дальше. Его поведет его «даймон», его интуиция, его личная страсть: Эрот, призывающий его соединиться с его высшей личной осуществленностью. Образовательные усилия средней школы на самом деле, как видим, совершенно второстепенны в воспитании творчески одаренной натуры. Чаще всего она раскрывается не благодаря условиям, в которых существует, а вопреки им. Истинность этого обобщения подтверждает то чувство «страха и трепета», которое иной раз охватывает, к примеру, ученого-филолога от мысли, что ему придется преподавать литературу школьникам. Каждый получивший университетское образование поймет, почему: в преподавании в школе литературы не то что бы недостаточно; оно включает в себя слишком много того, что к искусству отношения не имеет.

Этот факт и показывает нам лукавость исторической науки и ее целей – как они сформулированы на государственном уровне. Сформулированы не конкретным государством, а государством как таковым. Всем известно: на уровне деклараций неспециальное образование решает три основные задачи – дать общее представление об искусстве или науке, научить понимать их язык и выработать к ним должное отношение. Отношение, нужное государству в конкретный момент истории. Представим теперь, какой процент получивших общее образование действительно понимает и ценит искусство? Настолько, чтобы наслаждаться им и, главное, сопереживать судьбе и труду художника? Здесь-то и проясняется смысл бретоновской манифестации – когда мы даем ответ на этот вопрос. Тот факт, что Большой театр или Московская консерватория собирают полные залы, еще не означает, что в общественном сознании искусство занимает то место, которое оно должно занимать в идеале. Эти полные залы и поклонение конкретным исполнителям, «звездам», похожи на ритуалы диких племен, удовлетворяющих бессознательный порыв подняться над повседневностью. Но культ – еще не культура. Маргинальное положение искусства в обществе, цель которого – исключительно экономический рост, подтверждается тем, как мало его членов способно оценить по достоинству то, что еще не прошло «проверку временем», не «проштамповано» предшествующими поколениями как культурно ценное – еще не одобрено государством в образовательных целях. Выдающееся произведение искусства всегда рождается немного за той чертой, за которой искусство уже невозможно в принципе – вернее, кажется невозможным из текущего дня, из «сегодня», а гений, как эквилибрист – по канату, проходит у этой «последней» (непоследней) черты, немного отодвигая ее в нужном ему направлении. Куда отодвигать – ему подсказывает его «даймон».

Если смотреть на вещи с этой экстремальной, но необходимой культуре, точки обзора, среднее образование, всеобщее образование по своей сути, выглядит как способ получить допуск к саморастрате на конвейере общественной практики. И не более. Этот пропуск, неважно, как мы его назовем, – своеобразное удостоверение благонадежности: наличия стандартного набора знаний, а также социально одобряемых стереотипов, необходимых, чтобы занять место в индустрии потребления и производства. И вот история искусства объясняет тебе, что ты должен восхищаться Джокондой, теория искусства объясняет тебе, почему ты должен восхищаться Джокондой, а общество поощряет тебя, если ты восхищаешься ею весьма усердно. Но ни первая, ни вторая, по большому счету, не способна научить понимать и ценить искусство, еще не ставшее достоянием музеев и библиотек. В этом кроется причина агрессивно невежественных поруганий того, что еще не вписалось в общественные представления о «прекрасном».

Почему положение, занимаемое в социуме искусством, так двойственно: социальная жизнь делает практически невозможным искусство как творчество и вместе с тем культивирует ритуалы поклонения некоторым его продуктам? Все достаточно просто. Творчество – психологическое порождение личной свободы. А ритуалы – часть управления массами. К примеру, посещение театров с общественной точки зрения свидетельствует о том, что у человека есть досуг и свободные денежные ресурсы, а также общественно поощряемая тяга к прекрасному. Большинство ведомых людей делает то, что им умело навязывают с помощью техник позиционирования сознания. Но и вполне осознанно: ритуалам подчиняются, в том числе, не имея внутреннего согласия с ними, если участие в них повышает чувство собственной важности, помогает увеличению социального капитала. В итоге, люди делают то, что выгодно тому, кому это выгодно: заинтересованным политическим или общественным силам. Признаком успешной жизни принято считать возможность к демонстративному потреблению: в итоге, условным атрибутом «элит» становятся праздные разговоры о Марселе Прусте, обязательно под черную икру. Чтобы все видели: жизнь удалась. Конкретная особь вида homo sapience может позволить себе «элитарное потребление» и способна порассуждать на отвлеченные темы вроде «потока сознания» в романе не самого популярного французского романиста. Следуя такой логике: если подобной элите, с таким уровнем сознания, упорно преподносить, что «лучшие люди» питаются помоями, она, в конце концов, начнет есть помои. Конечно, это гротеск.

В то же время невежественный человек может чувствовать в себе и подавляемый протест: почему так превозносится то, ценность чего недоступна его пониманию? Особенно достается еще живым, не ставшим классиками. Тяга к высказыванию суждений проявлена в индивиде невероятно, и это стремление тем сильнее, чем слабее в человеке развита личность и чем ниже его культурный и образовательный статус. Особенно легко, как известно, бросить камень в другого, самому находясь в толпе. Поэтому «спор толпы и поэта» для поэта заведомо проигран в публичном пространстве, где правота определяется количеством «лайков». Тем же, кто осознает риск самостоятельных суждений и не хочет терять лицо, зачастую проще воздержаться от оценок совсем. Безопаснее для своей репутации – чуть-чуть подождать. Пока время «расставит все на свои места».

На первых страницах «Философии искусства» Шеллинг пишет, что быть филологом – такой же божий дар, как и быть поэтом. Но, когда из поэта растет лопух, ему уже безразлично, что говорит о нем хороший филолог. Представление, что художник должен быть голодным и что служение – само по себе – его награда, не что иное, как часть репрессивной идеологии. В «Республике» древний философ Платон требует изгнания поэтов за пределы государства. Так что Бретон был не первым, кто зафиксировал оппозицию искусства и государства. Подлинное искусство оттесняют на периферию публичной жизни, чтобы оно не освобождало людей от подчинения грубым социоприродным законам, не угрожало сложившимся обществам экономического тоталитаризма. Искусство изгоняют из государства, когда последнему не удается его прикормить. В этом смысле искусство, несущее заряд свободы, и является злом для государств, организуемых в качестве репрессивных систем. Государство выстраивает границы – искусство их раздвигает. Противостояние искусства и государства проявляется особенно остро в периоды исторических кризисов, даже тогда, когда социальные конфликты искусно сглаживаются с помощью политических технологий. То есть, когда при всей интенсивности столкновения на уровне идейном, на поверхности общественной жизни заметны лишь слабые их проявления. По тому, насколько адресно, читай – второстепенно, в современных развитых странах оригинальное (немассовое) художественное искусство, можно судить, в каком глобальном кризисе духовной свободы находится современный мир.