Может ли нейросеть вытеснить из литературы людей?

Нина Самойлова, современный поэт, переводчик и профессиональный редактор художественной литературы рассказала корреспонденту «Московской газеты» о тонкостях подготовки к печати качественных книг и что значит для нас сегодня «конец истории»

– Нина, вопрос, который хочется задать редактору в первую очередь. Как сложилось, что вы стали работать в издательстве?

– К моменту упразднения учреждения, в котором я работала переводчиком, Вячеслав Кожемякин (директор издательства «Летний сад» – ред.) уже опубликовал несколько немецких книг в моём переводе (Гёльдерлина, Кернера, Гофмана, Кафки). У нас сложились хорошие деловые отношения. Поэтому он взял меня в издательство своим заместителем. С тех пор работаю в издательстве больше пяти лет, но и до этого в трудные моменты помогала. С тех пор отредактировала около трёх десятков книг, точно не считала.

— У вас уже приличный опыт работы с книгами. В чем, как вы считаете, главная сложность работы редактора?

— Редактор должен проплыть, не разбившись, между Сциллой и Харибдой. В чем проявляется Сцилла: трудно пересиливать авторскую инерцию, особенно на больших дистанциях. Например, автор склонен пользоваться каким-нибудь оборотом и к месту и не к месту, склонен употреблять какой-нибудь глагол не с тем предлогом. Надо твёрдо помнить, что так быть не должно, а не перенимать его дурную привычку. Чтобы переводить, надо смотреть изнутри автора, ловить его общий тон, отдельные морфосинтаксические и лексические «ужимки», имитировать их на своём языке. Но эта переводческая гибкость мешает редактору, который обязан отличать ошибки от своеобразия стиля и убирать их из текста.

А вот Харибда – это истребление на корню авторского своеобразия. Если переусердствовать, от живого человека ничего не останется, как в притче Брехта: «Хорошо, это шар, но где же лавр?» Дело редактора – привести текст в аккуратный, приличный вид и выявить в пишущем человеке хорошее, а не замещать его собой или каким-то абстрактным идеалом.

От Харибды я легко держусь на безопасном расстоянии, зато Сцилла близка.

— Какой в таком случае вы видите идеальную книгу?

— Идеальных книг не существует, как и идеальных людей. Но хорошей книгу можно сделать, если действовать с соблюдением техпроцесса: сначала редактирование, потом корректура, после снятия всех вопросов с автором — дизайн, согласный с духом текста, и вёрстка. Венец работы — обложка, суммирующая в себе общее впечатление от книги. Это касается художественной литературы. Научная — отдельный разговор. Оформление не должно отвлекать от содержания; типографские выверты хороши для ежедневников с пустыми разлинованными страницами, а не для толковой книги.

— Можете привести примеры таких удачных книг, отвечающих требованиям издательского искусства? Необязательно из Вашей практики в издательстве «Летний сад».

— Первую все-таки назову из своей практики. Это книга Кирилла Сергеева «Приближение к Леонардо: деконструкция идеала креативности», изданная в 2010 году. Хорошая обложка, корректорский чистый текст, толково подобранные, качественные иллюстрации отдельной вкладкой. Вторая – приведу полностью с выходными данными: Zazzu, Guido Nathan. Il volo del Grifo. La storia di Genova dagli inizi al 1892. – Genova: Sagep Editrice, 1991. – 231, [1] p.: il., [24] f. il. (Дзадзу, Гвидо Натан. Полёт грифа. История Генуи от начала до 1892 г. Генуя, 1991 г.) Сложная вёрстка со сносками во врезках вместо подвала или вынесения сносок в конец глав или всей книги. (Читать гораздо легче, чем аналогично нагруженные сносками книги, где обширные примечания загромождают полосу бисерным текстом.) Отличные иллюстрации, особенно хороши три цветные вкладки.

— Спасибо, сразу виден профессиональный подход. Но есть еще такое обстоятельство: Вы ведь сами пишете. Не возникает чувства ревности при работе с чужими произведениями?

– Вопрос странный, если учесть, что я переводчик, т.е. прирождённая «нянька». Нянька не ревнует дитя к его родителям, а пестует и растит. Как редактор и корректор я делаю то же самое. Чтобы меня взбесить, надо вмешаться в мой текст. У каждого автора свои владения.

Другое дело, что чрезмерно некачественный и убогий текст заставляет страдать всякого, кто его читает, даже корректора. «Окстись, кретинушка, что ты творишь?» – восклицает бедный работник, одновременно понимая, что за устранение кретинизмов ему и платят.

— И как же получается отделять в себе редактора от поэта?

— Не смешивать кислое с пресным – базовый житейский навык. Один и тот же человек способен выполнять разную работу. Это относится не только к рукам, но и к мозгам. Когда поэт делает работу редактора, он понимает, что сейчас занят не поэтической работой— точно так же, как при варке супа или походе в магазин.

— Какие книги, которые Вы выпускали, запомнились больше всего?

— Два-три номера «Плавучего моста», которые я вычитывала. Этот журнал печатает самых разных (по возрасту, стилю и складу ума) поэтов. Будь у меня время, собрала бы «Любимое корректорское» из стихотворений, которые вызвали у меня наивный восторг открытия. Некоторые тексты кажутся вневременными, созданными вместе с миром: их существование обязательно. Читая их впервые, чувствуешь их необходимость. Таких мало, но есть: там все слова на месте и неотменимы.

Другая интереснейшая книга – толстенное издание философа Ильина, его неоконченной работы, которую составители извлекли из архива. Вот молодцы, так молодцы!

— Сейчас мы имеем интересную культурную ситуацию. Визуальные искусства потеснили литературу. Что все-таки она может дать именно современному человеку?

— Ситуация скорее бескультурная. Современному человеку (хорошая) художественная литература может потренировать его ленивый ум. Писатель – архитектор, читатель – бригада строителей, которая возводит в воображении то, что задано чертежами: картинку, звук, запахи, тактильные ощущения. В театре и кино читательскую работу выполняют режиссёр и оператор, зритель получает интерпретацию текста от них, его воображение отдыхает. Но ни пользы, ни удовольствия без труда получить невозможно, так что гнаться за удобством – гиблое дело. Чтобы испытать счастье полёта, надо отрастить крылья и хорошенько ими махать.

— Согласна. А вот такая модная тема: искусственный интеллект. Как Вы думаете, получится нейросети вытеснить из литературы людей? Сможет ли нейросеть писать стихи?

— Наверно, уже пишет. Можно сделать робота любой специальности. Но неживое не способно произвести жизнь. Какой «продукт» (в терминологии Гёльдерлина) выдаст сверхкалькулятор? Скукотень. ЭВМ – такой же вспомогательный инструмент интеллекта, как счёты или карманный калькулятор. Название «искусственный интеллект» применительно к ЭВМ вводит в заблуждение: что в неё вложили, то она и обрабатывает предписанным ей способом. Интеллект – орган познания. Ощущение себя как себя и другого как другого – зародыш интеллекта и двигатель его развития: осознавший себя пытается понять другое живое и неживое, пытается выжить – сохранить это самосознание; так появляется воля. Счётная машина себя не осознаёт, у неё нет воли, желаний, нет себя. Поэтому она не ставит себе задач (их ей ставят живые люди) и не мыслит. Мысль – динамика, движение от «ещё не» к «уже да», движению нужно топливо, т.е. внутренняя мотивация, т.е. желание – продукт самосознания. В самосознании заключена загадка жизни, её градаций, возникновения из вещности и обратного перехода.

— У Вас нет ощущения, что мы живём в ситуации «конца истории»? Такое часто слышишь сегодня.

— Смотря чьей истории. Человечество скоро само себя угробит под громкие вопли о конце света, а естественная история продолжится. Как в известном анекдоте про две планеты: «Конец мне приходит: люди на мне завелись» – «Потерпи, подруга, у меня тоже были, выздоровела». Живя среди самоубийц, необязательно подражать им. Каждый выбирает, устраивать вместе с остальными абзац себе и другим или жить достойно.

— А что нам, людям, нужно, чтобы создавать что-то новое, незаурядное, небанальное?

Это не цель, но хорошо, если получается. Цель – проживать своё время с открытым восприятием.

Уверена, что изначально в каждом заложено не само прекрасное, а только способность к его восприятию. Сейчас ребёнку не дают пройти первый этап развития – вникнуть в окружающее, научиться слушать Творение, а заставляют поражать окружающих условными, дутыми успехами, казаться, а не быть. Дети гибки и скоро смекают, что для пресловутого успеха (комфортного положения в обществе) надо набивать себе цену и наезжать на ближнего, а к более сильным особям подлизываться и льстить им. И перестают развиваться. Научить быть невозможно, а не дать научиться – запросто. Достаточно с детства приучить к подделке.

Первая стадия развития – статика и прислушивание. Восприятие развивается, знакомит человека с миром, и призвание вызревает в нём естественным образом. Второй этап – работа в учёбе и учёба в работе, когда учишься передаче, исполнению. Если призвание лежит в области искусства, возникает опасность. То, что Гофман описал в статье «Старая и новая церковная музыка» («Серапионовы братья», том 1), применимо и к отдельному художнику: первоначальная искренность, сосредоточение на узнанном, которое передаёшь всё точней, сменяется радостью от сознания, что у тебя получается, а та – удовольствием от общественного одобрения. Художник кончается, начинается хорошо оплачиваемый (в лучшем случае) славозависимый гаер, узник собственного «я», und alle Götter fliehn.

— Расскажите о своей последней книге. Почему Вы пишете и хотели бы что-то донести до читателей осознанно?

— Вторая книга «Трава», которая вышла недавно в издательстве «Летний сад», скорей всего действительно станет последней. Она, как и первая, — сборник стихов и рассказов, только на первое место я в этот раз поставила не стихи, а прозу, и назвала книгу по одной из повестей.

Я пишу стихи, когда важное наблюдение дозревает. Проза берётся из сновидений. Кафка, похоже, тоже видел свои сюжеты во сне, поэтому у него так много интереснейших набросков, содержащих только зачаток истории, завязку, иногда начало развития. Сны обычно обрываются на самом интересном месте.

Трава растёт, писатель пишет. Вопрос, почему печатаюсь, занятнее: да, для очистки совести, чтобы отдать лучшее из написанного, но совсем не очевидно, что мои тексты кому-то пригодятся. Некогда тов. Кожемякин уговорил меня издать сборник Гёльдерлина в моём переводе. Тогда я была уверена, что эта книга никому не нужна; он сказал, что я не знакома со всеми ныне живущими читателями, поэтому моё предсказание — пальцем в небо.

Вся осознанность относится к публикации: тут можно делать что-то сознательно и намеренно; а тексты кристаллизуются естественным путём. Если человек пишет всерьёз (не для того, чтобы порисоваться или выплакаться), он не знает до конца, что именно говорит. Хороший текст всегда выше понимания автора. Одного я точно хочу: чтобы все, кому есть чем думать, прочли повесть «Головы» или хотя бы «Траву». Там помимо художественного есть насущное, вполне рациональное содержание.

«Любая великая культура – это космос»: есть ли будущее у переводчиков литературы

20.02.2023 в 12:21:00