Хороша ли культура отмены смерти? О формах бессмертия рассказал философ Владимир Варава

Смерть и бессмертие как сиамские близнецы: невозможно говорить об одной, не затрагивая другую. Однако сегодня первая составляющая этой неразделимой пары уводится в тень. С распространением идей трансгуманизма, с развитием технического прогресса, который перевел общество на принципиально новый экономический уровень, говорить о смерти серьезно в публичном пространстве стало как будто неприлично. Однако непопулярная в метафизическом контексте тема очень медийна. О противоречиях восприятия смерти в современном обществе «Московская газета» поговорила с российским философом, доктором философских наук, писателем и профессором Московского института культуры Владимиром Варавой

— Владимир Владимирович, размышление о смерти, если смотреть на нее с экзистенциальной точки зрения, помимо бессмертия, неизбежно связано с еще одной вещью. С психологической проблемой страха. Обычный человек, думая о смерти, неизбежно сталкивается с переживанием страха. Возможно, если создается такое информационное пространство, из которого смерть вычеркнута, это качественно меняет жизнь. Человек перестает испытывать страх. Может быть, это и хорошо? Хороша ли культура отмены смерти, иными словами?

— Думаю, вы совершенно верно подметили, что современный человек, да и вообще человек, не любит размышлять о смерти. Свидригайлов у Достоевского говорит: «Смерть я не люблю. Смерти я боюсь и не люблю, когда о ней говорят при мне». Одно упоминание смерти фрустрирует его, сбивает его с гедонистического жизненного плана. А если говорить о культуре последних десятилетий, то она обнаруживает двоякое состояние. С одной стороны, на уровне массового потребительского сознания, очевидно, на тему смерти наложено жесткое табу, запрет на размышление о ней, как будто мы живем в бессмертном обществе. С другой стороны, наблюдается, особенно в медийной сфере, невероятная гипервизуализация смерти. Можно сказать, даже некий эксгибиционизм смерти: смерть разлита везде, разлита в новостях, разлита в кино и так далее. Ни один детективный сериал без этого не обойдется, обязательно покажут морг, трупы: мол, смерть – это всего лишь то, что с нами бывает, не нужно никакого ореола мрачной метафизики. Но на самом деле и это бегство от смерти. Еще большее бегство от смерти, еще большая попытка избавиться от нее через вот эту визуализацию. Она как началась в 70-е годы, так сейчас и продолжается. Плюс к этому сегодня био- и нанотехнологии предлагают человеку набор некоторых инструментов для достижения чуть ли не физического бессмертия. Они появились буквально в последние десять лет, и в нашу повседневность вошли такие понятия, как дигитальное бессмертие, дигитальная иммортология, виртуальные похороны, виртуальное воскрешение, виртуальные поминки. На Западе это даже мейнстрим. Судя по контенту, который в силу профессиональных интересов я стараюсь отслеживать, он граничит с умопомрачением. Люди верят, что с помощью технологий постепенно, порционно станет возможным достичь бессмертия. Конечно, подобные идеи утопичны. На Земле в эмпирических условиях физическое бессмертие, с моей точки зрения, никогда не будет достигнуто. Но в социальном смысле важно выделить вот эту духовную установку людей, исповедующих трансгуманизм. Ведь таинство смерти – центральный момент для религии и философии. Сакральность смерти – идея, вокруг которой выстраивается дискурс memento more («помни о смерти»), способствующий нравственному совершенствованию людей. И вот эта идея, по сути, профанируется, исчезает, и смерть становится просто биологическим явлением, которое подвластно человеческим технологиям, которым можно управлять. С профанации смерти начинается профанация человеческого бытия. Человек перестает быть человеком, утрачивая свой метафизический стержень, который, собственно говоря, всегда и определялся тем, как человек относится к собственной смертности и как ее переживает, преодолевает духовно. А в трансгуманизме все просто: больной, стареющий, умирающий человек не нужен, заменим его на нового молодого здорового киберсущества без страха и заботы.

— Что интересно, в связи с обсуждениями этого обессмерченного человека в публичном пространстве мне никогда не попадались вопросы, а зачем? Что он будет делать со своим бессмертием?

— Да, это самый главный вопрос. У нас есть Федоровское общество, там тоже бывают трансгуманисты. Время от времени я вступаю с ними в дискуссию, весьма непродуктивную. Вопрос, который вы задали, совершенно верный вопрос: а смысл? Трансгуманисты боятся его, как черт ладана. У них какая аргументация? Они утверждают, что наступит бессмертие, наступит вечность, и там появится смысл. Мы пока его не знаем, мы должны сейчас физически это осуществить. То есть впереди кобылы поставить телегу. Но против такого подхода есть серьезные возражения. Можно вспомнить русского философа Владимира Соловьева. В 70-е годы 19-го века он обсуждал бессмертие. Принято считать, что русская философия в принципе ориентирована на идею бессмертия. Но при этом каждый раз необходимо делать оговорки: на какое бессмертие? Так вот, о чем говорит Соловьев? Да, бессмертие – искомый идеал. Но если мы хотя бы на миг представим себе бессмертие в наличном эмпирическом мире, то просто невозможно вообразить, что какой-нибудь карточный шулер, вот он – бессмертен и постоянно играет. Или оперная певица постоянно поет. Даже Александра Великого невозможно представить, Ньютона, который постоянно изобретает свои законы. Даже великих мыслителей, художников, творцов невозможно представить: что бы они делали? То есть бессмертие – это N + 1. Прежде всего необходим качественный скачок в бессмертие. Ведь экстраполяция бессмертия – это еще и увековечивание зла. Если посмотреть на христианскую традицию, в ней смерть – великий узоразрешитель. Да, она убивает, жизнь земную отнимает, но она и зло убивает. Она не дает увековечиться человеческому злу. Как Иван Ильин говорил: представь себе этого монстра-паука и что он бессмертен – он всю Вселенную своей паутиной зла окутает. Поэтому смерть – это прекращение жизни и прекращение зла. Оно погибает вместе с его носителем. В христианской традиции, таким образом, смерть – еще и великая педагогическая мера. А сторонники биотехнологических проектов этого просто-напросто не понимают.

— А были в философии обсуждения идеальной продолжительности жизни?

–— В псалмах Давида сказано: «Дней лет наших – семьдесят лет, а при большей крепости – восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим». Если принять во внимание, что это было сказано тысячу лет до Рождества Христова, значит, примерно возраст окончания жизни и сегодня тот же: 70-80 лет, но можно и до ста лет дожить. Мечников, наш замечательный физиолог, считал, что, если изменить внешние условия, природный возраст человека увеличится до 130 лет. То есть сегодня человек не проживает даже половины отмеренного ему срока из-за внешних катаклизмов. А в благополучных условиях доживал бы до 130 лет. И дальше наступало бы состояние ортобиоза – это естественное желание умереть. Оно не было бы трагично: человек, как листочек осенью, отлетал бы и все. Коротко говоря, размышления о некоем разумном пределе жизни существуют. Это срок, на который человеку дается смысл. Я, к примеру, считаю, что человек умирает не тогда, когда он дряхлеет физически, а когда из его жизни уходит смысл. Смысл уйдет – от насморка можно умереть. А если смысл есть, можно самые болезненные испытания преодолевать и жить. Иными словами, человек живет смыслом. Но трагедия и в то же время, может быть, счастье человека заключается именно в том, что этот смысл имеет свой срок годности. Условно говоря, 70-80 лет, и все. А где трансгуманисты найдут другой смысл? Они будут проецировать в будущее тот же самый, который есть, а он уже не будет работать. Физически можно дать человеку 300 лет жить, 400, 700, но смысла-то не будет. Поэтому все эти проекты вопиюще абсурдны. Единственное место им – научная фантастика. Когда же они проникают в социальную реальность, в политику, это, конечно, свидетельство некоего затмения разума.

— Это действительно интересное социальное явление: на бессмертии пытаются делать деньги, предлагают заморозить необходимый биоматериал и сохранить его до момента, когда можно будет его снова «оживить» в искусственном теле или клонировать. За очень большие деньги.

— Америка — нация прагматиков. Там такой был Роберт Эттингер, основатель крионики, так он еще в 60-е годы организовал первое иммортологическое общество и в 70-е начал осуществлять первые такие замораживания в Америке. Сейчас это индустрия. В России подобное общество появилось, по-моему, в 2004-2006 гг., но у нас очень небольшое количество людей согласились платить за будущее «бессмертие». Но что примечательно. Получилось так, что американцы в 60-е годы узнали о Николае Федоровиче Федорове, о его идеях, о том, что смерть – это не конец, что смерть – это то, что можно назвать генетической поломкой. В одном из штатов есть даже какая-то премия имени Федорова. То есть все эти крио-экспериментаторы считают его одним из своих теоретических источников. Почему? Именно Николай Федоров предсказал полет в космос, и его идея осуществилась. А еще он предсказывал, что победим смерть. А вдруг так и случится?

–— Хотелось бы развить вашу мысль о том, что философия самодостаточна и есть путь к бессмертию. Творчество как таковое бессмертие. Оно дает человеку переживание преодоления мира материальных ограничений. Не так ли?

— Когда человек находится в состоянии творческого экстаза, у него нет страха смерти. Он находится в потоке метафизического дела. Он понимает, что он реализует сейчас свой дар Божий, и поэтому он выше смерти. Он преодолевает ее в творческом акте. То же самое происходит в акте любви. Почему люди ищут любви, стремятся к любви? Любовь, влюбленность также дает переживание бессмертия. У Соловьева есть сочинение «Смысл любви», в нем он говорит, что истинная любовь божественна, в ней достигается полнота всеединства и победа над смертью через жертву эгоизма. Почему современные тинейджеры влюбляются так же, как это было всегда? Поскольку Господь всех одаряет. Сидят, сидят они в своих блогах, в своих играх, а потом – ах... и все. Свершилось чудо. И так же, как в состоянии творчества, в состоянии любви человек не боится смерти. И разными бывают эти экстатические состояния. И в научной деятельности, когда человек увлечен наукой. Особенно серьезной, фундаментальной. Но философия скептична, она разоблачает иллюзию творчества, любви, иллюзию религиозную. Подлинное творчество – это философское предстояние перед бытием, перед чудом бытия. Ну, понятно, философы – творческие люди. Они книжки пишут и стихи сочиняют, но это побочный эффект. Убери это, это к философии ничего не добавляет. А в чем субстанция философии-то чистая? Кто такой философ? А философ – это человек, который видит. Он видит одно и то же, как Шопенгауэр говорил: философы всегда говорят одно и то же. Философ всегда удивляется чуду бытия.

–— Вы говорите, что философия противоречит творчеству как прекрасной иллюзии нашего существования. Но я хотела бы, тем не менее, обратиться к вашему творчеству. Ваши мортальные медитации как-то отражены в ваших сочинениях?

— По сути дела, да, конечно. Если не брать публицистику, стихи есть. Я всю жизнь стихи пишу. Рассказы. Жанр, который я сам придумал, называется «философский хоррор». Хоррор – вообще-то термин медийный. Он не совсем мне подходит, правда, потому что в моих рассказах нет призраков, мертвецов и тому подобного. Знаете, у Хичкока есть понятие «саспенс». Он заимствовал этот прием у Достоевского. Саспенс подразумевает нагнетание напряжения: вот-вот, сейчас-сейчас. Вот дверь открывается, вот она уже скрипит, вот ручка поворачивается… А философский хоррор – это зависание в состоянии таинственного, тревожного ожидания. Ожидания чего-то ужасного или прекрасного. В этой книжке первая половина – про ожидание в городе, в квартирах. Она вышла в 2019 году, по-моему. Это ожидание в городских квартирах. В многоэтажках. Там же тоже страшно. Я пытаюсь обналичить эти фобии, страхи городского пространства. А вторая часть – про загород. Что происходит с нами, когда мы оторваны от цивилизации. Снимает какая-нибудь пара дом на лето. Хочет там отдохнуть. Какие-нибудь интеллектуалы. Наконец-то вырвались из мегаполиса, сняли дом. И вдруг чувствуют, какая-то ерунда происходит, что-то не то, не то. Но ничего не происходит вроде бы. Когда погружаешься в это состояние, с тобой что-то происходит. Это приближает тебя к философскому пониманию чуда бытия через страх, даже через ужас.

— Чему посвящена ваша новая книга, которая сейчас в издательстве?

— Это не самая новая. Там тоже рассказы. Она называется «Плач дерева». Новые сюрреалистические истории. Тоже такое прислушивание, присматривание к жизни, к ее печально-трагическому абрису. Разные зарисовки. А самая последняя философская книга называется «Новая меланхолия. Усталость быть человеком». Вот в ней как раз будет критика постгуманизма, трансгуманизма.

— Мы начали с того, что сейчас отношение к смерти двоякое: с одной стороны, ее замалчивают; с другой, приравнивают к шоу, едва ли не к развлечению. Но есть еще одна тенденция – в наше время неприлично говорить о страдании и страдать.

— Есть такое понятие «усталость, пресыщенность»: декадентский порок, хорошо описанный Оскаром Уайльдом. Декаденты – это те, кто устал от жизни, разочарованы ею. А вот современный человек, который не хочет быть человеком, он не устал от жизни, он хочет жить. Он хочет путешествовать, он хочет хорошо есть, он хочет с комфортом отдыхать, но ему уже не хочется быть человеком. Потому что быть человеком – это значит нести свой человеческий крест: старости, болезни и смерти. А он хочет от этого избавиться, чтобы зажить уже по-настоящему. Старость, болезнь, смерть – вот три основных несчастья. Постгуманистический человек пытается от них избавиться. Для него самый страшный враг – это страдания. Потому что страдания уводят от наслаждений и толкают к рефлексии и поиску смысла. Сегодня говорят, что страдания – это мазохизм. И ваш Достоевский – самый главный садомазохист, который навязал вам комплекс страдания.

— Но должно же в подобном состоянии общества быть и что-то хорошее? Все мы, несмотря на подобные перекосы сознания, предпосланные техническим прогрессом, пользуемся его достижениями. Может, есть какой-то путь к гармонии нашего разума?

— Жизнь продолжится в любом случае. И от техники никто не откажется. Пройдя через очередной виток техногенного соблазна, человек, я уверен, вернется к самому себе. Так было всегда. В каком мире он будет жить, никто не скажет, если это не фантастика. Главное, что будет мир и жизнь. Сейчас очередное испытание для человека, на этот раз самое серьезное, поскольку под сомнение ставится человек как таковой. Но, как хорошо известно, «все проходит и это пройдет», но ничто не проходит бесследно, все имеет смысл.